Неназванный (часть 2)

- Эй, Олен, глянь-ка, чем опоросилась моя старуха, - не слишком ласково произнесло, низко нависши, белое пятно, и перегар, в букете с подгоревшим луком, по обонянию ударил и мое тельце теплом обволокло. С кряхтеньем разогнувшись, смутный силуэт попал мне в зренья фокус, где карлом проявился в плечах согбенным, с поросшею кустами бородой, с плешью в сединах черепа нависшего лбом к носу, и в мутных глазок рысканьи по наготе моей младой.

Кусок дерюги, за спиною карлика завесою висящий, в медных кольцах звякнув, был резко сдвинут в бок, заполнив вверх и вширь пространство гигант ввалился в закут, в потеках жира ртом жуя, торчащий из захвата губ, бесформенный кусок. Лицо его блаженством озарялось, весь изыск вкуса отражался в нем, и в монголоидных чертах колосса лишь тупости величие, да в глаз раскосах, безумие кретина светится огнем.

Дикое зрелище собою оба представляли, в разительном контрасте роста и в обветшалости одежд, в сопеньи смрадном, что чавканьем Олена прерывалось, и в неотвратных взглядах законченных невежд. Внезапно жутким смехом гигант зашелся и жирным пальцем тыча, в со мною рядом место, он силился что-то сказать, но вместо, какой-то клекот из ощерившейся пасти вырывался.

- Накройся, - хмуро промолвил карлик. – Гость, все же, в доме.

И недвижимое доселе ложе скукожилось в смоченных кровью тряпках, с них оголенный торс старухи страшной на до мной поднялся и ей навстречу младенец счастья криком, сквозь установленную в его мозгу защиту, отозвался.

- А ну, заткнитесь все! - грозно прикрикнула нагая мать семейства, в подолы грязных юбок себя просовывая телом. - Ты, Элвин, не командовал бы, а делать, что придумал нам с этим оглоедом. В постелях женщин приличных мять тебе в охотку, так уж будь добр, снеси его подальше с глаз моих и делай с ним что хошь, хотя б забрось к соседям в грядку, пусть думают, что аист им подарочек принес!
Шутке своей осклабившись старая дрянь на двух уродцев властно посмотрела, и ухмыльнувшись еще шире, во весь беззубый рот, произнесла:

- Это потом, а щас идемте, что-нибудь пожрем, от голодухи вся внутренность вскипела.

И, ухватом раскорячась, прошествовала с затхлой каморки в дом.


- Сьюванни! - Олен-верзила обрел дар речи. - Ты... это, ... голая была! - Он головой мотнул смущенно, на месте развернувшись и понурив плечи, за ней последовал, остановился вдруг: - Какие странные у твоего ребеночка глаза!

Тяжелый взгляд дарил мне Элвин, бабой оскорбленный, он жамкал несоответствующие росту кулаки, свирепо фыркнул, притаясь, непереводимым слогом, нагнувшись, тельце захапал за руки, и глаза в глаза ко мне прильнул.

Тщедушный его разум был мной мгновенно схвачен, секунда, и гнев в зрачках расширенных потух, радость отцовства я достаю из закромов сознанья дальних и струны нежности в душе его легонько тронув, мелодию любви дарю. Насупленные брови в стороны подались, взгляд ласков, бережно рука тельце подхватывает, к груди меня прижавши, карл тихо колыбельную заводит, но, осекшись враз, ошеломленный застывает.

- Ты что там стонешь? - С придыханьем хриплым карга съязвила. – Не налюбуешься отродием своим никак? Бросай его, Олен уж разливает, да по пути капустки зачерпни из кадки, поглубже ковшиком орудуй, там самый смак!

- Да, да, капустки зачерпни, - взревел Олен в восторге. – У Сьюванни, ох, и вкусна она! - И в три погибели согнувшись, глаза прищурив близоруко, священнодействуя, бутылкою о стопку звякнул, и характерный бульк сосудина произвела.

Тень омрачила Элвина чело, губы поджав, засаленных подушек ворох он скидал горкой, их энергично взбил, и в мягкость теплую, движеньем легким, меня вложил тихонько. Улыбкой слабой одарив мальца пошел вглубь дома, в углу, кряхтя, посовался немного, и вот к столу, в центре избы, где собутыльники на взводе поджидали, с полным ковшом поплелся нехотя, и, оседлавши табурет, скулу подпер, от бабы взор отверг, и яростно задвигал желваками.

На возвышеньи из подушек, со своего угла, я полностью обозревал всю панораму дома, где в центре стол стоял, за ним, в дальней стене, возле пугающего беспросветностью окна, входная дверь, провиснувшая в петлях. Левей стола еще дверь, ведущая в незримое куда-то, правей – очаг, пылая, потолочных балок тенями играл, и тускло сруба стены, с провисшей паклей освещая, о неприхотливости хозяев возвещал.

- Ну – ну, сердиться брось! Что такого я тебе сказала? - Набитым ртом прошамкала старуха, всю клешню в ковш с капустой запуская. Пережевав:- Бери, уж, пей! - И ни кого не ожидая, чару в глоток залила в пасть, туда же всунула капусту, захрумкала, взором насмешливым приятелей неспешно окидая.

В молчаньи сосредоточенном Элвин и Олен бесовку поддержали, и чавканье луной пошло в дому полупустом, потом вторая, третья чары опрокинуты – и нет печали, веселием лоснятся лица, забыты свары, и нет роднее сидящих за столом. Вот опьяневший великан мотивчик простенький мычит и в такт ему, столешницу похлопывает рьяно, за ним и Сьюванни слова той песенки хрипит, не выдержав и Элвин, в нос гудя, вторит им пьяно. Все веселей, быстрее песнь летит, Олен неистовствуя кулаками громыхает, одежду сбросив, карлик нагишом на стол влезает, танцует под аккомпанемент полных похабщины куплетов, им в усиленье пахом потрясает. И средь посуды грязной, покрывавшей стол, горшки, бутыли, плошки ногами попирая, снедь неказистую топча в хмельном угаре, отвратный карлик все разнузданнее танец вел. Кривляясь голым задом, Элвин, неудачно повернулся и равновесье потеряв, в нелепом кувырке шмякнулся на пол, где Сьюванни злорадный смех его нагнал.

- Ты, что ж, собака, делаешь? - Сквозь смех, но уже лицом темнея, карга спросила. – Жратву раскидал, выпивку разлил! - И свирепея: - Чем гостя потчевать? Ах ты, скотина! - И к карлику лежащему подскочив, со всего маху, в запавший бок ногой влепила.

- Ты, Элвина, не бей, - за маленького горбуна Олен вступился. – Он друг мне. Друга бить нельзя. - Над Элвином, тяжко пыхтя, склонился, ручищей по власам всклоченным нежно поводя.

- Ага, ты пожалей его, бедняжку, - тут же язвит старуха, за стол, пошатываясь, приседая вновь. – «А где теперь возьмем мы бражку? А кю-ушать будем, что теперь – может кусок отрежем у меня от ляжки или отродья моего посмокчем кровь?

- Кровь? Нет, крови не хочу, - насуплено гигант промолвил и ошеломленного паденьем карла на табурете примостив, внезапно ясною улыбкой озарился: - А, давай его съедим!

- Кого это – его? Элвина, что-ли? - сердясь все пуще старая взбранилась. – Я знала, что ты дурак, Олен, но, извини, всему пределы есть. Уж много на своем веку я сделала и много повидала, а вот и в мыслях не было о том, что собутыльника могла бы съесть!

- Не Элвина, нет! - Категорично, как все кретины, молвил Олен. – А маленького твоего! Ох, уж, наверное, и вкусен! Нежней барашка, я так думаю, мясце у него!

- Эк, ты хватил, - голову с трудом вздымая Элвин просипел. Прокашляв: - Он же не баран – дитё людское! Погодь, коль вкус капусты вам надоел, я в лавку к мяснику слетаю, Эко дело!

- Заткнись, горбун! Какой мясник средь ночи, - Сьюванни Элвина полоснула взглядом. – А Олен то ведь дело прочит. Все ведь прибью подсисьника, а так и ночку приятно скоротаем!

- Сьванни, опомнись! Ты..., - пресекся карлик, когда в лицо ему бутылка полетела, и вот, уж, кровь из носа хлещет, бедняга, утираясь, на старуху смотрит и черное решенье зрит в её глазах, и тонет в страхе надвигающегося беспредела.
- Ты, вот что..., - твердо, внятно ведьма молвит. - Хныкать брось! Иди, да принеси его сюда живей, а то по настоящему начну сердиться. Эй, Олен! А ты, сходи в ту комнату, да под кровать слазь, поглазей. Там, где-то, я медный таз совала, думаю, он нам явно пригодится.

Гигант обрадованный вскочил и карлика, подбадривающее, в спину стукнув, в дверь, что против очага, низко склонившись поднырнул, и, перекинув что-то с грохотом, смущенно хрюкнул.

- Тьфу, медведь, - Сьюванни сплюнула в сердцах и, отвернувшись, Элвина тяжелым взглядом одарила, под гнетом этим карлик, на негнущихся ногах, побрел туда, где я происходящему внимал, и жизнь ему была не мила.

Вот подошел, на тельце мое пристально смотрит и черный бунт омыл адреналином его душу; кривясь в усмешке, он назад к старухе шествует, под недоуменный её взор нож со стола берет, по шее дряблой полосует, что мясник заправский тушу. Сьюванни второй рот красной струей открыла, обрызгав Элвина с головы до ног, трепнувшись раз в агонии под стол обрюзгшим телом сплыла, и нож ей брошен вслед, свершившемуся подводя итог. Что-то вспомнив, все также улыбаясь, Элвин у очага топор берет и ступая тихо в дверь напротив входит; миг, ещё миг..., и глухих ударов звук, протяжный крик переростка-людоеда кроет, и после непродолжительной возни, весь окровавленный, гигант оттуда с плачем выползает. Над ним, оскалившись, мой милый карл, омытый красным, в свирепой наготе топор возносит, и в блаженстве явном, где-то в плечи поверженного великана ударяет.

- Не бей! Не надо! Элви-и-и..! А-а-а..! - К стропилам вопль Олен возносит и с неожиданной прытью, плазуя, на выход из дому поспешно удирает. В одном броске согбенный карлик жертву достиг и беспорядочных ударов взрыв осыпал Олена, кромсая, Элвин все же свершил свой подвиг, и во входную дверь лицом уткнувшись, гигант со стоном затихает.

В безмолвии гнетущем, часто дыша, Элвин, в опущенных руках держа секиру, понурившись осмысливал безумные свои деянья; вот, в изумленьи, повернувшись, подобно загнанному зверю, исторг рев бешенства и кинулся ко мне, каналья, топор вздымая. Глупец, он как на стену на мой взгляд наткнулся и под его мощью вновь послушною игрушкой стал, орудье страшное на пол уронивши, ко мне, рыдая облегченно, потянулся, и взявши на руки, как прежде, с радостью к груди прижал. В порыве нежности, слезами орошая, он целовал мне личико, бородкой мягкой плоть забавно щекоча, как вдруг тревожных голосов гул, где-то вне дома нарастая, неизъяснимым ужасом его пронял, и задрожал горбун, челюстьмя стуча.

- Повесят ведь, - чуть слышно молвил. – Повесят?! - Сорвался в крик и лихорадочно по дому заметался; воле моей послушный на секунду замер, и уже целенаправленно подскочив к ложу и выбрав из кучи тряпок – те, что почище, тельце мое укутал, а сам так голым и остался.

Под тяжестью ударов задрожала дверь входная. – Сьюванни! Что тут у вас за бедлам такой? Всю улицу своими криками вы на ноги подняли. Ты слышишь? Это я, Мантъюри, стражник городской. А ну, открой!

Властный голос за дверьми прошиб Элвина в пот, и все же, сверток держа со мною бережно в руках, в другую комнату прошел, где чертыхаясь путь торил среди разбросанных вещей до дверцы потайной, в неё скользнул и скоро выбрался из дома на задах. Пригнувшись, припустил во тьму и часто оступаясь, лосем испуганным сквозь заросли ломясь, он на большак безлюдный вскоре выбрался и задыхаясь, присел в пыли дорожной, богам своим иль демонам молясь. Бедняга, отдышавшись и в безопасности себя почуяв, меня вниманьем оделил:

- Все хорошо, малыш! Я здесь местечко рядом знаю, там и заночуем. И молочка достану, старуха ведь тебя ни разу не кормила, а совсем забыл.

Его малыш, а если быть точнее – я, пискнул еле слышно, в отцовский трепет Элвина ввергая, и бедный малый, сам голый, грязный, стоя на коленях из руки в руку тельце заворочал, меня плотнее пеленая. Поднявшись на ноги, мой новоявленный папаша, прочь подался, под нос себе невнятно бормоча, подрагивая от холода, он нес меня, уютно примостивши у плеча, где я, молчаливый его спутник, лишь кротко улыбался.

Это произведение на авторском сайте Сергея Аникина: Неназванный Глава II